Воспоминания о Саше Черном – рассказ Валентины Праве

                                           ВОСПОМИНАНИЯ О САШЕ ЧЕРНОМ.

     Выехала я из Злата-Праги в январский дождливый день. Почему ее называют золотой, мне никогда не было понятно. Почти весь год до самой осени ничего похожего на золото в Праге нет. Туман, про­тивный моросящий дождь, полутьма и сажа, сажа всюду. Никто никогда не носит белых шляп, мазки сажи на лицах, холодно, мокро, угрюмо.

     Я покидаю Прагу с радостью. Замерзшая, в мокром пальто, я влезаю в вагон на Вильсановом надражи,  засыпаю устроившись в уголок, дождь стучит в окно поезда, тоска...

     Сколько еду - не знаю, но вдруг просыпаюсь от страшного стука от­воряющихся окон. Смотрю в окно и ничего не могу понять, мы ныряем из одного туннеля в другой, они короткие, но Боже, сколько их. Солнце, какое солнце. Никогда я не видела такого в Праге. Все купе залито солнцем, вся публика у окон, картина феерическая, все зелено, с гор бегут потоки речушек, они яркие, все сине-голубые, а вни­зу камни, песок - все абсолютно белое. И вот это сочетание бело-синего, освещенное золотыми лучами солнца, чудесно. Ничего подобного по красоте я не видела еще в своей жизни. Стоим зачарованные у окон и невозможно оторваться. Наконец поезд медленно подходит к перрону. Я в Риме. Здесь погода переменилась, тоже идет дождь, но не наш Пражский. Мелкий, веселый, радостный, но никто не боится дождя в Риме, так как через пять минут засветит солнце и асфальт на дорогах через мгновение высохнет и опять весело и радостно.

     Я все же вымокла изрядно, пока нашла нужную мне виллу. По дороге несколько раз пришлось обращаться к встречным. Особенно поражала масса монахов, в необыкновенной красоты нарядах. Итальянского языка я тогда не знала, но французский язык там знаком очень многим, а монахи все говорят на нём и было очень приятно говорить с ними.

     Наконец я добралась до нужной мне виллы. Вид у меня был печаль­ный, все таки я промокла.

     Всюду стояла тишина, очевидно меня не ждали. Калитка открылась и я без разрешения вошла во двор. Вилла была чудесная, со всех стен спускались грозди фиолетовых глициний - весь балкон был увит ими. Внизу в дверях стоял человек в халате, с черногорской шапочкой на голове.

     Он с удивлением и невероятным лукавством в глазах смотрел на мою несчастную фигуру. - "Заходите. Вы кажется немного промокли и вам на­до поскорее переодеться. Печей у нас нет и в комнатах невероятный холод, здесь очень легко простудиться".

     От смущения я не рассмотрела этого человека - вид у меня, вероят­но, был действительно забавный.

     Глядя на этого человека я сразу вспомнила: " Голова моя седая, а глазам 16 лет," Сомнений не было, передо мной стоял Саша Черный, смотрел на меня и улыбался. Таких глаз я никогда и ни у кого не ви­дела. Он выглядел совсем молодым, без единой морщинки, с очень мягки­ми, приятными чертами лица с каким то юношеским задором в глазах. Так странно было видеть его седые волосы весело вьющиеся над челом, но это его не портило.

     На нем был коричневый теплый халат, неизменный его спутник. Так вот каков был Саша Черный - поэт, стихи которого я любила, такой же опасный насмешник в жизни, как и в стихах.

     Вероятно я слишком долго его рассматривала и он рассмеялся. Меня по­разил этот смех. Он совсем не был веселым. Грустное лицо как всегда и только глаза сияли немеркнущим светом.

     "Идите, идите скорее в комнаты, там вы найдете всех кто вам ну­жен". Он знал, что меня ждали. Я прожила с семьей Глигберг в одном доме несколько месяцев. Обедали мы тоже вместе и это было самое приятное время.

     Алек. Мих. не давал нам спокойно есть, реплики его по поводу обе­да были так злы и остроумны, что обязательно кто-нибудь из нас давил­ся и начинал неистово кашлять, а он сам, как самый талантливый комический артист никогда не смеялся, только удивленно раскрывал и без того большие глаза, что вызывало новые взрывы нашего смеха. После обеда Саша уходил к себе работать. Стол за которым он писал стоял посреди комнаты с лампой над ним. В комнатах всегда было хо­лодно. Думаю что писать ему было неуютно.

     Маша - жена Ал. Мих. забирала детей, шли они заниматься, готови­лись в гимназию. Мы старались не шуметь, расходились по своим комнатам или уезжали в центр города. Надо было многое еще посмотреть. Иногда Ал.Мих. не писал днем и скучал. М.И. и тут приходила на помощь и просила меня пойти куда-нибудь с Ал.Мих., так как он не любил ходить один. Шли мы на прогулку, чаще всего в Ватикан, или на виллу Боргеза, любимое место A.M.

     Я очень дорожила временем проводимым с A.M. Более интересного и остроумного собеседника у меня никогда не было. Если мы шли без цели, просто гулять, то A.M. брал с нами маленькую итальянскую девочку Розу. О ней он написал не одно прелестное стихотворенье. Это было очаровательное 4-х летнее создание, блондинка с огромными синими глазами и лицом Мадонны.

     Если был ясный день, мы отправлялись на еврейское кладбище, оно было недалеко. Рядом пруд, вокруг луга, где пасся всегда скот. A.M. брал Розу за ручку и подводил ее к лошади или теленку и говорил " Роза, почему же ты не здороваешься? Посмотри, эта коровка первая те­бе кланяется, это не вежливо".

     Действительно, при нашем приближении корова трясет головой отмахивая мух. Роза начинает вежливо кланяться. A.M. учит ее сделать реверанс. Я неистово хохочу, а корова перестает есть и смотрит на маленькую фигурку, приседающую перед ней. Тоже проделывается с барашками и ог­ромными жабами о которых было вечером написано чудесное стихотворе­ние. В таких развлечениях проходят каши прогулки.

     А.М, очень доволен, нет неприятностей, надоедливых взрослых, он сам делается ребенком, смеется над Розой и надо мной. Я смотрю на него с восторгом, собираю каждое его слово и знаю - при­дем мы домой и вечером он напишет хорошие стихи.

     Но как холодно в комнатах, особенно ночью, уезжая в Рим я думала, что здесь всегда жара и не взяла теплые вещи и мерзну...мерзну. Рассказала A.M., что не могу спать от холода. Вечером стук в мою ком­нату, просовывается рука и на ней знаменитый халат Саши Черного, в нем он всегда творит, не расстается. "Возьмите, может быть будет теп­лее".

     За утренним чаем опять насмешки. Я, как могу, стараюсь не отста­вать. - "Ну что, теплее было"?  - "О да, спасибо, замечательно. Но ваш халат волшебный,- я всю ночь во сне стихи писала. Теперь я знаю почему вы их умеете писать, что вас вдохновляет. Даже утром еще их помнила, а халат забрали все забыла". A.M. смеется - доволен.

     Как надо с ним быть осторожным. Ничего не простит, все пометит и сейчас же осмеет. А материала людского, любопытного у нас на вилле жило достаточно. Чаще за обедом, иногда за ужином, A.M. выбирал "жерт­ву" и о ней читались стихи такие меткие, остроумные и верные, но как мы не просили дать их нам, он никогда их не давал.

Что с ними делал A.M. не знаю, вероятно уничтожал. Как я его не умо­ляла дать мне его маленький стишок обо мне так и не дал, запомнилось две-три фразы, а целое ушло.

     Кроме детей A.M. очень любил животных. Сколько чудесных стихов он им посвятил.

     К сожалению в нашем доме жила одна единственная дворняшка - лохматая, носила она совсем не подходящее для неё имя - Бенвенуто. A.M. часто ее ласкал, кормил. Эта собачонка пропала, но нашли ее у собачеев и водворили домой. Вернулась она грустная, перестала есть и покусала четверых в нашем доме. Начался переполох, пришли ветеринары, изоли­ровали ее в сарай и не велели ее трогать. Нас всех послали в Инсти­тут делать прививки.

     Возвращаясь домой я увидела A.M. около сарая, где была заперта собака. Он открыл дверь и смотрел на нее; я подошла и захотела зак­рыть дверь, ведь собака была безусловно бешенная и могла его тоже покусать. Он посмотрел на меня с упреком, а на глазах были слезы. "Знаете что, если уж говорить правду, сказал он, то не находите ли вы, что это единственное существо в доме не бешенное. А его несчастного заперли без воды и еды в темный сарай, - так каждый сбесится". И не успела я его удержать, как он был уже около собаки, присел и начал ее гладить и она не укусила его, а только отвернулась. Когда приехали ветеринары она была уже буйная с пеной у рта, броса­лась, рычала. Ее забрали. Исследование показало бешенство. Вероятно ее покусали в собачнике. Целый месяц нам всем делали прививки и как мы не упрашивали A.M. он сделать себе прививку отказался.

     В этих маленьких фактах жизни, мне хочется выявить необыкновенную натуру поэта, чуткую, отзывчивую ко всякому горю и несчастью, с его любовью ко всему живому.

Необыкновенно мягкий и добрый, он стеснялся этих качеств и скрывал их, хотя и не очень удачно под оболочкой злой сатиры.

     С грустью я покидала Рим, тяжело было расставаться с Ал.Мих. Перед отъездом он мне подарил полное собрание его сатир и сказки "Детский остров" для моего сына.

     На "Острове" он написал: "Юрке милому мальчишке от Саши Черного при­готовишки" .

Эти воспоминания об А.Мих. Глигберге в Риме я посвящаю нераздель­ной спутнице жизни Саши Черного - дорогой Марии Ивановне, - Маше

     Необходимо отметить ту роль, которую сыграла в жизни A.M. Мария Ивановна.

Я думаю и половины своих стихов, не смог бы написать Ал.Мих. если бы она и днем и ночью не охраняла его покой, создавая ему условия, в которых он мог бы творить, освобождая его от всех повседневных мело­чей тяжелой эмигрантской жизни.

     Если бы не было " Маши ", так звали ее все в доме, если бы не было Марии Ивановны, не знаю как бы жил, что смог бы написать A.M. – абсолютно не приспособленный к жизни, непрактичный, беспомощный как ребе­нок.

                                                                                                                   В. Праве

                                                                                                          Сан-Франциско.