Ночь под Новый год

                                                               Ночь под Новый Год

     Так, как я встретил 1961-ый год, раньше ни­когда не встречал, да, наверно, никогда и не встречу. Как говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком  непременно сойдутся, кто бы они ни бы­ли и как бы они ни расстались в далеком прошлом. Не буду забегать вперед и расскажу всю эту исто­рию по порядку.

     В бытность мою на строительстве совхозов, в 1930 году, мне привелось работать с очень интерес­ным рабочим, который был в артели каменщиков, но и способным мастером в других областях, на­пример, как штукатур, бетонщик или маляр. По до­кументам он значился 35 лет, имя его было Яков. Сам себя он называл Яшкой и так же его называли все рабочие.

     Каждую субботу очень многие ездили в бли­жайшую станицу, где отводили душу в кино, в ре­сторанчиках или в привокзальном саду. В одну из таких суббот поехал и я, усевшись рядом с шофе­ром, а рабочих было в кузове грузовика больше нормы: стояли тесно сплошной массой. К окну кабинки подошел Яшка.

     - Нельзя ли примоститься тут у вас, а то в кузове уже места нет? - спросил он. Я открыл ему дверь и мы втроем, потеснившись, поехали.

     - Хлеб-то какой уродился хороший,  -  за­метил шофер, показывая на спелые нивы, лениво качаемые ветром.

     - Дожди прошли вовремя,  а  земля здесь - золото! Нигде такой земли нет, ни во Франции, ни в Германии, - ответил ему Яша.

     —  А ты откуда это знаешь? Бывал там, что ли ?

     —  Был и жил.

     —  Ну?!

     —  Чего нукаешь? Был, говорю, и всё тут.

     —  И говорить по  ихнему можешь? - ехидно спросил шофер.

     —  Я уж через полгода говорил так, что меня за своего считали.

     —  А ну, скажи по-немецки что-нибудь; това­рищ прораб тоже говорит на таких языках.

     Он бросил на меня быстрый взгляд, как бы прося простить ему эту смелость, лишь бы пой­мать "хвастуна", как он думал. Но Яшка быстро и без запинки произнес целую фразу, из которой я уловил только несколько знакомых слов: "я тебе говорю", "ты всё равно не поймешь"...

     —  Ну-ка, скажи это же по-французски, - не унимался шофер. Тот сразу сказал эту же фразу и по-французски. Шофер посмотрел на мое улыбаю­щееся лицо и спросил: - Верно, аль нет?

     —  Верно, - ответил я и не мог не рассмеяться, глядя на удивленного вожатого. Рассмеялся и Яш­ка и добавил:

     —  Тебе, может быть, это же и по-английски сказать?

     Как видно, он входил в азарт и хотел блеснуть своими знаниями, вконец поразив добродушного парня.

     —  Ну? - ахнул этот.

     —  Опять "ну"... у тебя что? Языка нет?... Вот, слушай, - и он также быстро заговорил по-англий­ски. Теперь уже и я стал интересоваться им.

     —  Как же ты за границу попал? - спросил я, прекрасно понимая, что в те времена за какую бы то ни было "связь" с заграницей людей ссылали па долгие годы в концентрационные лагеря.

     —  Я на войне был. В 1915 году австрийцы за­хватили меня в плен. Я бежал, но неудачно: меня поймали немцы и повезли в Германию под Лейпциг на работы, а потом перебросили поближе к Западному фронту. Оттуда я опять бежал, на этот раз удачно, - во Францию, где тоже работал, а потом меня взяли на военное карго, на котором я плавал по Атлантическому океану между Европой и Аме­рикой. А когда случилась в России революция, в октябре 1917 года, я сошел на берег в Нью Йорке да там и остался. Жил некоторое время, а потом опять уехал во Францию.

     —  Чего ж ты, дурак, вернулся? - спросил с нескрываемым возмущением шофер.

     —  Потому, что у меня в Марселе Ивона оста­лась...

     —  Ивоня?.. Это что, - женщина, али...?

     На его вопрос Яшка не ответил, очевидно уне­сенный воспоминаниями в далекое прошлое, он и не слыхал вопроса шофера.

     —  Приехал я в Марсель, а она без меня уже в другого влюбилась и замуж  собирается. Я тогда прямо ошалел от горя. Пошел к одному русскому старому эмигранту, который ворожить умел, и рас­сказал ему свое горе. Он говорит мне, чтобы я плю­нул на это дело, мол, еще лучших десятка два не­вест здесь найду. А впрочем, если я уж очень хочу жениться на ней, то он мне поможет: даст каких-то конфет для нее и через два месяца она со мной рас­пишется в мерии, то есть, зарегистрируется в за­конном браке. Эмигрант тот в Туркестане служил в царское время и от китайцев да тибетцев многому научился.

     Взял я эти конфеты и прихожу к ней, а у нее ее подруга сидит, дочь богатого купца в Марселе, но уродина-а-а... Смотреть противно!.. Я, это, к Ивоне так ласково и любезно, а она хи-хи-хи, да ха-ха ха... Тут я ей, как будто между прочим, конфету даю и тоже хихикаю... Глядь, она мою конфету подруге своей дает...

     —  Ну?!.. - не вытерпел шофер.

     —  Накажи меня Бог! Неловко мне стало... Стра­шно. Ну, думаю, одна конфета еще ничего. Другую не дам. А она так удивленно посмотрела на меня и говорит: - А мне конфетку?..

     Помялся, помялся я, - дал еще одну.

     — Нет! - говорит, - вы эту сами скушайте, а я сама себе выберу.

     Я говорю, что есть конфеты не буду... Не люб­лю, мол. А она говорит: - Значит, они несвежие? Если они хорошие, то и вы должны есть вместе с нами, иначе мы никогда от вас принимать ничего не будем.

     Вижу я, что она резон говорит и коль сейчас не съем при ней хоть одну, - всё дело погублю. Съел. И ей еще одну дал. Гляжу, она и другую кон­фету подруге дает, и даже, как будто, на меня оби­делась. Тут я вижу, что ход дела принимает плохой оборот... Выдумал какую-то причину и ушел. А на другой день пришел к ней на работу и договорился пойти погулять вечерком, но только вдвоем. Согласилась. Пошли.

     Гуляли мы в тот вечер долго. Купил я тогда с фунт таких же, похожих на заговоренные - кон­фет и дал ей три штуки, известно какие. И тут она ничего есть не стала, а взяла весь кулек и домой понесла, мол, там, дома съем на сон грядущий, а сейчас де что-то не хочется...

     Ну, гуляли мы так, что-то около месяца. Ча­стенько с нами бывала и подруга ее, у которой ни­кого из молодых людей не было. Жалко мне ее было... Пусть, думал, гуляет с нами, и она мне та­кой сердечной стала, и в свою очередь всех кон­фетами угощает, да самыми дорогими! Короче ска­зать: женился я. Только не на Ивоне, а на этой... страшной.

     —  Ну!? - ахнул шофер, но сейчас же добавил:

     —  Так чего же ты там торчал? Уехал бы опять в Америку, когда она о свадьбе говорить начала.

     —  Сам сейчас ума не приложу. Очевидно кон­феты и на меня и на нее подействовали: делал я, что говорили и уговорили, как маленького.

     — А в Россию как попал потом? - спросил я.

     —  Этапным порядком выслали, под конвоем.

     —  За что ?

     —  Говорят, за убийство. Но Богом клянусь, что я тут не при чем! Через полгода я разошелся с женой, все равно, как протрезвился. Словно тош­нить стало, как бывало посмотрю на нее. Дошло до того, что жизнь у нас была одна сплошная ссора... Потом я подал прошение о разводе. На суде она совсем  преобразилась: прямо-таки ведьмой сде­лалась. По наущению своего адвоката стала   на меня поклепы возводить, что я де большевик, и ма­сон, и на каторге был.

     — Ты сам ей, должно, говорил об этом?

     —  Ничего я ей такого не говорил, врала она. И сказала, что со Сталиным я дружил до революции.

     —  Ну? - шофер даже машину немного затор­мозил.

     — Вот тебе и "ну"! Ты на свете живешь и ни­чего не знаешь. Так и умрешь незнайкой. А много есть на свете того, что даже и не снилось таким, как Ленин, мудрецам.

     —  Ты сначала о себе расскажи: как тебя судили, а не про Ленина.

     —   Судили, как всех судят: судья там больше чем царь: какую бы ерунду не сказал, законом счи­тается. И противоречить не моги! Или тебя в тюрь­му запрут. Я этого дела не знал, да и начал им прав­ду-матку резать: вы - не властны судить мои ин­тимные семейные дела, так как, чтобы понять мою жену, вы, господин судья, должны прожить с ней хотя бы один год, а потом уж со мной разговари­вать, а, кроме того, я, собственно, и не знаю, кто вы такой? Возможно, что в частной жизни вы разврат­ник а берётесь судить честного человека.

     Как подняли тут все судейские хай! Как загал­дели все сразу: - вы бунтовщик! (Это на меня-то!) Его надо в Гвиану сослать!

     —   Куда-а?.. - не понял шофер.

     —  Это у них так каторга называется... Судья меня спрашивает, за что я был в Сибирь сослан? Я ему говорю, что это семейных дел не касается, а притом это - ложь. Тогда судья говорит: "Мы те­бя сошлем, а все имущество жене присудим."  Тут уж я вскипел: - "Вы, говорю, наверное с нее про­центы  себе выговорили,  что  в  существо  дела  не вникаете? А судья кричит: "Я запрещаю вам так раз­говаривать! Вы оскорбляете суд!" А я ему в ответ: "Не можешь ты запретить мне говорить - я себя защищаю! А вот я могу тебе запретить перебивать меня до тех пор, пока я не кончу! Нет такого зако­на, чтобы меня права самозащиты лишить! Брак это не ловушка, из которой нельзя было бы выскочить, а союз чести, основанный на любви и преданности. Если этого нет, то и брака нет... Я требую развода и вы обязаны его мне дать!

     Судья тут как вскочит: - Я тебя сейчас в тюрь­му отправлю! - кричит, а я ему:

     -  Не успеешь, сатана, сдохнешь скорей!

     И хотел было он из-за стола своего выйти, ды­хание у него от злости в зобу сперло, схватился за сердце, покачнулся и упал. Переполох поднялся тут ужас какой. Прибежал доктор, посмотрел и сказал, что судья помер.

     —  Ну?!.. Не врешь? - почти крикнул шофер и так надавил на тормоз, что машина сразу остано­вилась.

     —  Зачем мне врать? Да еще тебе. Чего стал?

     Ну, судью унесли, а баба моя дрожит, как лист, и слово сказать боится. Меня арестовали и повели в тюрьму, а оттуда через неделю отвезли на пароход, который шел в Одессу. На пароходе же я получил и разводную. Вот она.

     Яшка вынул затертый лист бумаги, написанный на французском языке. Это, действительно был акт развода.

                                                                      ---------------

     Прошло тридцать лет. За эти годы произошли потрясающие события и я уже забыл многих, ос­тавшихся в России, и вдруг!..

     31-го декабря 1960 года я приехал в Нью Йорк, по приглашению своих друзей, встречать Новый Год. Идя по 42-ой улице с Центрального вокзала, я остановился у витрины одного магазина. В этот же момент на мое плечо легла чья-то рука. Я ог­лянулся. Передо мной стоял прилично одетый го­сподин лет 65-ти с разлившейся улыбкой на лице.

     —  Узнал, узнал!.. Так вот вы где!.. Вы совсем не изменились.

     Я решил, что это определенно ошибка, а го­сподин продолжал: "Конечно, вы меня не узнали. Немудрено - столько тысячелетий!.. - Я - Яшка с совхоза."

     Боже мой!.. Мы чуть не расцеловались.

     —  Яшка! Какими судьбами вы тут? - спро­сил я.

     —  Что я здесь - понятно, а вот какими судь­бами вы?.. Едем ко мне.

     —  Куда?.. И притом, я приглашен уже встре­чать Новый Год.

     —   Чепуха! Поедете после, а теперь едем в Асторию, выпьем по чашке шампанского за ста­рую дружбу, которая никогда не ржавеет, а там валяйте, куда хотите: до двенадцати еще три часа. Садитесь, вот мой Кадиляк.

     И мы поехали. Пировали мы там вовсю. Ко­роче: от него я вырвался только на следующий год, в два часа ночи 1-го января, изрядно под хмельком и получил от своих нью-йоркских друзей выговор, но со смягчением из-за вполне уважительных при­чин.

     Яшка был в Америке коммерческим директо­ром большого предприятия и, конечно, обладал приличным состоянием. Как он "дошел до жизни такой", рассказать он мне не успел: мы все время вспоминали дела давно минувших дней.

                                                                                                                            Вл. Дордополо