20 лет назад – рассказ Николай Пугачев

                                                          20  ЛЕТ  НАЗАД.

                                         УЧЕНЬЕ СВЕТ - НЕУЧЕНЬЕ ТЬМА

                                                      /Зарисовки с натуры/

     К 7-ми часам вечера на урок английскаго языка в Русский Центр стекается русская молодежь, размножившаяся за последнее время в благословенном Сан-Франциско, как грибы после хорошаго дождя.

     В маленьком вестибюле тесно и шумно. В табачном дыму мелькают разноцветные перья на кокетливых шляпках вечно юных студенток, отли­вает серебром седина новичков студентов. В русский певучий говор вмешиваются французские, немецкие, чешские, сербские, китайские и каких только басурманских слов из всех стран света, где успела побывать рус­ская эмиграция, не вплетается в православную русскую речь...

     Новичок-студент внимательно читает сквозь двойные очки многочис­ленные , красочные плакаты, сообщающие веселым изгнанникам о балах, концертах и балетах и детально все их проштудировав, возмущается:

     - Черт знает что. А где же объявление о курсах английскаго языка? А зачем оно вам, удивляются другие и так всем известно: начало в 7 часов в банкетном зале. Что ж вам еще нужно?

     - Это я сам знаю, ворчит педантичный студент, но непорядок. У нас, в Департаменте Государственнаго Коннозаводства, или возьмем, даже в Югославии в Державной Коммиссии - все официальные объявления и поста­новления обязательно были вывешиваемы на специальных на сей предмет досках...

     Запыхавшаяся старуш... виноват - дама средних лет, влетает в вес­тибюль.

     - Хуер из диз хир инглиш лесонс?

     - А вы бабушка, не портите английскаго языка, жарьте по русски, мы вас поймем.

     Дама возмущается и сразу переходит на родной язык:

     - Какая я тебе бабушка. Нахал. От теперешней молодежи только дер­зости и можно услышать.

     Смущенный юноша, рожденный в начале последняго столетия, быстро ретируется за широкие спины коллег.

     Но вот новички-школьники занимают места, раскладывают перед собой новенькие тетради, очки, перчатки, карандаши, шляпы, сумки. Студентки в последний раз заглянув в зеркальце, подмазывают губки и накладывают пудру - и банкетный зал принимает необычный для себя вид детскаго класса.

     Пробежав взглядом по блестящим лысинам и почтенным сединам сту­дентов, я с некоторой робостью отмечаю, что со своими пятидесятью шесть .... т.е. я хотел сказать - со своими официальными по работе на фабри­ке - сорока пятью, могу считаться если не самым юным, то во всяком слу­чае, одним из самых "зеленых". Вечно-цветущие дамы не в счет. Их счаст­ливый возраст находится, как у знаменитой Мистингэт, в каких то совер­шенно неопределенных точках между 23-мя и 75 тремя.

    Приятная дама в первых рядах, занимает перчатками место для опоз­давшей приятельницы. Минут через 20 после начала урока, появляется весьма приятная дама и занимает оставленное ей место.

     - Ах, милочка, я так торопилась и все таки опоздала. Но это меня за­держала эта сплетница, Ольга Спиридоновна. Заехала ко мне на минутку в 3 часа - и сидит, и сидит и говорит и говорит... Да, между прочим, вы не можете поверить - какую она мне интересную новость рассказала? Я, собственно говоря, из-за этого и опоздала...

     Обменявшись на быструю руку новостями, приятельницы раскрывают свои блещущие невинной белизной тетради, вооружаются карандашами и устремляют прилежные взоры на классную доску, на которой профессор перед этим что то долго писал. Но доска уже стерта и дамы возмущенно протестуют:

     Ну, разве можно так гнать. Даже не успеваешь записывать.

     Но в это время они вдруг замечают еще двух своих приятельниц, при­бывших с еще большим запозданием и скромно сидящих в задних рядах. После короткой, но энергичной сигнализации сумками и перчатками, обе весьма приятные во всех отношениях дамы присоединяются, громыхая стульями, к своим подругам и уже вчетвером, с удвоенными силами, они весело щебечут о последних дамских новостях-событиях.

     - Лэдис энд джентлмен. Надрывается профессор - Вы можете в классе говорить сколько вам угодно, но только на английском языке.

     - А вот когда вы научите нас английскому языку, тогда мы и будем говорить по английски, а пока приходится объясняться по русски - ре­зонно отрезает одна из дам.

     - Ш.ш.ш...тише. - зверски шипит сзади какой то благонравный ученик - неужели вы на два часа не можете придержать свои языки? Даже в "Русской Жизни" была просьба не разговаривать на уроках. Газет я русских не читаю - огрызается дама. Мне Петр Иванович сказал, что­бы выучиться английскому языку, надо совершенно бросить читать русс­кие газеты и книги.

     -  Лучше бы вам Петр Иванович сказал, чтобы вы не разговаривали на уроках.

     - Я с вами не разговариваю, значит вам и не мешаю, а вот вы сами всем мешаете - шипите, как гусак, на весь класс.

     - Отбив все нападения своей неопровержимой логикой, дамы успокаи­ваются и уже не обращая внимания на своих врагов, мирно предаются дру­жеским разговорам.

     - Ис диз э класс рум? - Старается перекричать всех профессор.

     - Но, диз ис нот класс рум. Диз ис э ти рум.- отвечает одна из пос­тоянных посетительниц чашек чая.

     - А вот кстати напомнили - обращается студент с розовым оттенком носа, к своему соседу - скажи, пожалуйста, где можно купить порядочнаго рома? Нигде не могу найти. Какую марку не возьмешь - все та же дрянь, только наклейки и цены разные. А я положительно не могу пить чай без хорошаго рома.

     Насчет рома не скажу - оживляется дремавшая солидная лысина - а вот "отечественную" нашел. И случайно: прохожу, смотрю - стоит она в витрине, голубушка, и белой головкой мне улыбается. Она самая, уважаемаго Петра Смирнова произведение. Так Родиной и запахло. Веришь, аж слеза прошибла.

     - Хау мени фортин майнус файв? - Спрашивает профессор у почтеннаго вида седого студента.

     - Фортин майнус файв ис эйт - с гордым видом рубит студент, очевид­но весьма довольный, что эму представился случай отличиться.

     - Не совсем так - улыбается профессор - найн.

     Т.е. как же это найн? - начинает подсчитывать студент уже по рус­ски. 14-5 почему же 9.? И вдруг конфузится, густо краснеет и сму­щенно бормочет:

     Тьфу ты пропасть. 10 лет математику в гимназии преподавал - и вот, нужно же было сейчас так осрамиться.

     - Хау олд ар ю лэди? - Обращается профессор к одной из весьма прият­ных дам.

     - Аи эм нот олд - возмущается лэди - Аи хэв...всего...тертиэйт йирс

     Ты не поняла, он не говорит, что ты старая, а спрашивает сколько те­бе лет - толкает ее приятельница.

     - Ну нет. Я отлично поняла - возмущается уязвленная в самое больное место дама - он так и сказал мне по английски: как вы стары. Не мог придумать умнее разговора. Тоже... профессор.

     - Прошу записать слова к следующему уроку, говорит профессор и пишет их на доске.

     Головы с задних мест поднимаются, вытягиваются, выкручиваются, но увидеть, что написано на доске трудно: в первых рядах на дамских шляпках развеваются, как флаги на национальных торжествах, всевозмож­ные перья, закрывая всю доску.

     - И где они повыдирали эти дурацкие перья - возмущается какой то женоненавистник, в задних рядах.

     В 9 часов учащаяся молодежь шумной, веселой толпой выбегает с урока. Подошедший автобус наполняется до отказа русскими школьниками и шумным, русским говором. Приятные и весьма приятные дамы оживленно щебечут, продолжая обмениваться недосказанными на уроке новостями. Бывший преподаватель математики сокрушенно оправдывается в своей ма­тематической ошибке.

      Вы поймите, Иван Семенович, как мне неудобно - повторяет он в де­сятый раз - ведь перед всем классом. Могут подумать, что я вообще неграмотный человек, от 14-ти 5 не могу отнять. А я ведь Петербургс­кий Физико-Математический факультет кончил. 10 лет в Тверской 1-й классической гимназии математику преподавал.

     - Ну, на одну единицу ошиблись, это ничего - успокаивает сосед - с этой математикой часто и не такие ошибки бывают. Вы Селезнева, охотника, знаете? Так он как начнет считать, сколько дичи набил в охоту, так не меньше, как раз в пять ошибется. Да что далеко ходить - моей жене уже лет 10 как за 40 перевалило, а по ее расчетам все, 37 выходит...

     - Ах, как это интересно от вас услышать - неожиданно вонзается одна из весьма приятных дам, подслушавшая разговор - мне Просковья Федо­ровна уже второй год говорит, что ей 38-й пошел, а я признаться так и предполагала, что она в математике хи,.хи.. слабовата.

     Не в  меру болтливый муж бледнеет и вдруг куда то исчезает с та­кой непостижимой быстротой, как будто растворяется в воздухе.

     Густой бас любителя хорошаго рома возмущается русскими министрами просвещения:

     - Ну  не идиотство-ли? Обучали нас в гимназиях и французскому, и немецкому и латыни и греческому языкам, колы ставили, мучили, а ведь кажется ясно - надо было обучать английскому...

     Краем уха улавливаю шепот студенческой парочки, прижавшейся в уголку, возле меня.

     ... Марья Петровна. Вы никак не можете сомневаться в моих чувствах к вам...

     - Да я и не сомневаюсь. Вы это самое и Анне Платоновне говорили. На прошлом уроке... Я все знаю. А у нее вставные челюсти... Между нами все кончено. И навсегда. И, пожалуйста, верните мне мой кружевной платочек, с монограммой, который вы взяли у меня на память...

     Закрываю глаза, не слушаю отдельные слова, только шум говора, певу­чие звуки родного, русскаго языка и на одно короткое, отрадное мгно­вение кажется, что я никогда и никуда не уезжал из России, что еду не в Сан-Франциском "басе", а в трамвае родного города и что кондуктор сейчас рявкнет простуженным баском - Пречистенские Пруды.

     Сплю неспокойно - мучают кошмары. Профессор английскаго языка спрашивает у меня урок перед всем классом, а я путаюсь, не могу вспомнить английские слова. Профессор сердито кричит, хватает меня за ухо и ставит в угол. От стыда я плачу...и просыпаюсь. Жена держит руку на моем лбу и тревожно говорит:

     - Что с тобой? Ты все время говоришь на каком-то непонятном язы­ке и всхлипываешь. И голова у тебя горячая. Не заболел-ли ты, милый.

1950                                                                                                      Н. Пугачев.

Сан-Франциско.