Встреча

                                                       ВСТРЕЧА

     Император Александр Первый возвращался в Санкт-Петербург после своей последней поездки за границу. Он только что проехал Минск, в котором провел ночь и решил воспользоваться хорошей по­годой, чтобы посмотреть еще раз на те места, где недавно происходили бои с французами. На душе было и грустно и печально, но в то же время твер­дая уверенность в новое, лучшее будущее заглуша­ла до некоторой степени его грусть.

     Под топот лихой тройки он вспомнил речи и разговоры в Париже и на Венском Конгрессе, вспом­нил, как за его спиной Австрия, Франция и Англия создали тайный союз против России, и не успел еще ветер разнести пороховой дым с полей сражений, как уже опять назревали враждебные коалиции, ин­триги, предательства.

     - Как, всё-таки, люди портятся! Вначале они дружны и бесхитростно служат общему делу, потом начинают привирать, потом врать, а там смотришь, и к заговорам примкнули... Не улучшаются, а ухуд­шаются, становятся несправедливей, злей, - думал он.

     - Мне надо просто забыть обо всем мире, как будто его нет. Только в одной России я буду делать то доброе, что мне повелевает Бог. Надо, наконец, дать возможность людям в России жить вольгот­ней, надо щедрее прощать им их ошибки. Дать крепостным свободу,

Он начал думать об этом еще в самом начале войны, но события не давали возможности сосредо­точиться. Он окинул взглядом окрестности; - Ка­кие здесь просторы, какие люди, до самозабвения любящие Бога, Родину, ближнего! Какие чистые, искренние души я увидел во время войны. Для них стоит и надо жить так же жертвенно, и с такой же братской любовью к ним.

     Он легко и глубоко вздохнул, сбросил с плеч шинель и привстал в коляске, чтобы лучше осмот­реть местность.

     Кругом расстилались поля, а вдали были вид­ны деревья лесных пространств. На гладкой, свежеукатанной дороге было пусто, лишь изредка встре­чались пешеходы, сразу узнававшие царский кортеж, в сопровождении эскадрона гусар. Они останавли­вались и низко кланялись. Свитские коляски ехали в отдалении и сегодня Александр ехал один: ему так хотелось побыть самому со своими сокровенны­ми думами, которых он не мог, да и не хотел нико­му говорить. В нем таилась горькая обида, нане­сенная ему на Венском Конгрессе и при создании им «Священного Союза» теми корыстолюбивыми и недобросовестными вчерашними союзниками, ко­торых он с таким трудом и с такими громадными жертвами вырвал из рук «трехнедельного удальца».

     С каждой минутой, при виде красот природы, в нем росла сила и энергия, а вместе с ними и же­лание делать что-то большое, хорошее, необходи­мое для человечества, чтобы всемерно облегчить тяжелую борьбу за существование. Потребность де­лать добро вырастала рядом с религиозным чувст­вом и этим еще больше наполняло душу каким-то светлым, божественным светом.

     Ему казалось, что за предшествующие пятнад­цать лет царствования он сделал мало. Его благие планы при вступлении на престол, «Негласный Ко­митет», «Непременный Совет», новые университеты в Харькове, Казани,- создание Комитета по улучше­нию быта крестьян и предполагаемое освобождение их уже в этом году, всего этого ему было мало. Очень мало! Народ, отстоявший свою родину от посягательств «непобедимого» завоевателя почти всей Европы, был вполне достоин соответствующей награды. Вопрос только в том, как ее дать? Не получится ли, вместо свободы, произвол, а, вместо добра, - зло?

     Лошади замедлили свой бег, поднимаясь на возвышенность. Ветер стал тише и теплее. Далеко на горизонте показалась черная точка - человек. Подъезжая ближе, царь увидел сидевшего у доро­ги мужчину лет сорока, с русыми волосами и ма­ленькой бородкой. Он перевязывал свою боль­ную ноту, но, увидев приближающуюся коляску, встал, снял шапку и ждал, когда тройка поравняет­ся с ним. Не доезжая до него саженей восемьдесят, царь вышел из коляски и пошел пешком.

     Какая чудная погода! Такая  редко бывает в это время в Петербурге.

     Подойдя к путнику, царь остановился; лицо не­знакомца было настолько светлым, что Государь почувствовал к нему доверие и уважение.

     - Откуда идешь, братец? - спросил он в от­вет на его поклон.

     - Из Франции, ваше императорское величество, - молодецки ответил тот.

     - Наверное был ранен и ушел в чистую?

     - Так точно: под Аустерлицем два польца от­било  (он показал кисть правой руки, на которой не было большого и указательного пальцев), а в ногу попали под Лейпцигом.

     - Как же ты без польцев-то сражался? Стре­лять же ведь трудно.

     - Что  и говорить! Я больше всего штыком. Александр Васильевич, - Царство ему небесное, - говорил: «пуля  дура, а штык молодец». Это за­всегда так.

Александр молчал: он вспомнил Суворова, ког­да тот приезжал во дворец по вызову Павла Петро­вича - его отца, для предстоящей войны в Ита­лии. Это был худой старик с большим седым чубом над лбом. Кто бы мог подумать, что этот вертлявый и невзрачный по виду, щуплый и даже тщедушный человек никем никогда не мог быть побежден ни в открытом бою, ни обманом. В чем был секрет его побед? И так ли трудно научиться громить врага, прочтя его «науку побеждат»? Тогда он не мог по­говорить с ним об этом искусстве и, возможно, что это очень трудное дело, как он узнал позже, удер­жало его от командования русской армией в дни нашествия Наполеона. Теперь он встретил живого свидетеля триумфальных походов Суворова и захо­тел расспросить о нем подробнее. Он не прерывал словоохотливого рассказчика, а только подзадаривал вопросами. Служилый с жаром говорил о пере­ходе через Альпы:

     - Этот Чертов мост был, как вам сказать,... Вот отселева, ну, скажем, вот до той кочки. Небольшой с виду, но тонкий:  всего три дуба сперва перебро­сили через пропасть-то и по ним шли. Каменный-то, что был, они, черти, взорвали. Ясно, что много людей до конца не доходило, а в пропасть падали. А французы из-за кустов с той стороны еще мно­гих подстрелили, но уж потом мы их, с.с., здорово проучили. Жаль, что нас-то самих мало было, все­го полка три, может, а то всё раненые да больные... Один французишко так досадил, что меня прямо в жар бросило: каждого второго нашего солдата с моста сбивал выстрелом. Тут я не стерпел, оттолк­нул очередного и полез по мосту. Долез до сере­дины, глянул вниз - в глазах потемнело - дна не видно... Чувствую, что сорвусь... Назад вернуться не могу, да и вперед не могу. Ноги по бревнам сползают, склизко, вот-вот сорвусь. Но зажмурил глаза и пополз вперед, дополз до конца, стал на ноги, а они трусятся, руки трусятся. Бросился со злостью на проклятого, ан, глядь, ружья-то у меня нет! На мосту уронил. Но мешкать было некогда: бе­гу к французу с голыми руками, думаю: я и так его задушу! А он в это время свое ружье заряжал, на меня не смотрел. Подбежал это я к нему, схватил его ружье, рванул, вырвал, и его же прикладом - по башке... Так он там и жизнь кончил.

     - Молодец, орел! - не удержался государь от похвалы.

     - Рад стараться, Александр Васильевич! Про­стите! Виноват, ваше императорское величество!  - сконфузился герой в азарте.

     - Ничего, ничего, дорогой! Можешь и меня на­зывать  по  имени  и   отчеству:  таким,   как  ты,  всё можно. Откуда же ты родом?

     - Из деревни Охватка, Торопецкого уезда, Псковской губернии.

     - Это тебе со мной почти по пути. Ну, а Су­воров-то, чем тебя за такой подвиг наградил? Геор­гиевский крест дал?

     - Никак нет: он сказал, что ежели всех героев награждать, то орденов не хватит: у него не героев в армии не было. Хороший он был командир, спра­ведливый: другие лучше меня воевали и то не всем Егория давал, а только за чудо — личную инициа­тиву, находчивость и глазомер. У него Егория по­лучить было трудно.

     - Ты, значит, и в Италии воевал?

     - Так точно. Всю кампанию. А как только Александр Васильевич  соизволил со  мной Чертов  пе­рейти, вскорости всех нас домой отправил и сам в Россию уехал.

     Государь улыбнулся:

     - Значит, не ты с ним Альпы переходил, а он с тобой?

     - Так точно. Он сам сказал: «Без вас я никогда не перешел бы эти громадины, а с вами можно и за море! Вы - русские чудо-богатыри! Хороший  он был генерал: завсегда правильную правду говорил.

     Александр Павлович оглянулся на свою коля­ску, которая остановилась, не доехав до не него не­сколько десятков саженей. Еще дальше остановил­ся весь кортеж. Чтобы не задерживать свиту, царь, вместе со служивым, пошел по дороге, но, увидя, что тот прихрамывает, подозвал коляску, сел вместе с ним в нее и поехал дальше легкой рысцой.                   

     - Я тебя довезу, куда тебе надо, -  сказал он солдату, - какого же ты полка?

     - Младший  унтер-офицер  сто  тридцать  чет­вертого   Феодосийского   пехотного   полка,   четвер­той  роты, Иван  Поддубный, ваше императорское величество, - отрапортовал он.

     - О, у меня один адъютант этого же полка. Может быть, ты его и знаешь: подполковник Иван Федорович Вербов. Знавал такого?

     - Поручика Вербова знаю, а не подполковни­ка.

     Государь высоко взмахнул рукой и через мину­ту к ним прискакал верховой.

     - Позови-ка, братец, моего адъютанта, под­полковника Вербова, - приказал Александр, и еще через две-три минуты к ним подкатила другая коляска, из которой вышел адъютант. Государь предложил ему сесть рядом.

     Вы не помните, наверное, этого унтер-офицера Поддубного? Он сто тридцать четвертого Феодо­сийского полка, где служили и вы, - сказал он.

     - Что-то личность знакомая, - ответил адъю­тант, присматриваясь к унтер-офицеру. - В кампании 1805 года не участвовал ли ты в боях с фран­цузами? - спросил он его.

     - Так точно,  ваше высокоблагородие, - от­ветил тот, быстро поднявшись с сиденья, но Госу­дарь рукой посадил его опять, сказав, что в карете вскакивать не удобно и он может разговаривать си­дя. Коляска покатила дальше.

     - Je me souviens qu'une partie de ce regiment a ete capturee, - сказал подполковник. Александр во­просительно посмотрев на него, как будто не по­нял: что же, именно, этим хотел сказать ему адъю­тант».

     - J'ai etais aussi capture, monsieur le colonel, - почти без акцента сказал Иван Поддубный.

     Не трудно представить, как были удивлены им­ператор и подполковник, полагавшие, что русский мужичек не поймет французского языка.

     - Это здорово!, - воскликнул царь, - ты, оказывается, и по-французски говорить умеешь?

     - Так точно, ваше императорское величество! Там  даже  извозчики   говорят   по-французски, так что за все годы я русского языка и не слыхал.

     - Сколько же лет ты был во Франции? Вооб­ще расскажи, как и где ты там жил и как попал на Лейпцигское  сражение?

     Рассказ русского непобедимого орла Суворов­ской школы был прост и понятен, но чтобы понять его, надо не только родиться в России, но и быть истинно русским, всё равно, как не тот, действи­тельно православный человек, кто ходит в церковь, а тот, кто, кроме церкви, - подлинный христианин: прощает обиды, любит ближнего, помогает бедным и больным, утешает слезы несчастных, т.е. выпол­няет на деле все заветы Христа.

                                                                            *   *

                                                                              *

     Чистое, яркое октябрьское солнце поднима­лось из-за горизонта, когда первая атака полка бы­ла отбита. С подошедшими резервами, Феодосийцы опять двинулись на французов. На небольшом ска­те возвышенности позиции врага были трудно до­ступны, а слева, внизу, было большое озеро, уже покрытое толстым льдом, по которому можно было бы атаковать во фланг. С возвышенности Ивану были хорошо видны союзные  войска,  готовившиеся к бою и это вселяло уверенность в победу, даже если и вторая атака его полка будет отбита. Еще дальше у дороги на Аустерлиц вели бой австрий­ские  войска,  но яростные атаки французов опять теснили их за озеро. Иван шел в атаку в первой шеренге бодрым, ускоренным шагом с ружьем на­перевес. Тысячи неприятельских пуль уже пронеслись мимо, иногда вырывая из рядов его товари­щей, но полк всё шел, не ускоряя шага. На воро­ном коне проскакал невдалеке их полковник, ука­зывая обнаженной саблей цель и направление ата­ки. Французы были совсем близко. Когда, оглянув­шись на несколько секунд назад, Иван увидел, как русские и австрийские войска начали общее насту­пление на главные силы неприятеля во фланг через замерзшее озеро. В этот момент Феодосийцы уже достигли вражеских позиций и ударили в штыки. Французы не выдержали и бежали вверх по скло­нам холма к своей второй линии обороны. Тут они уже представляли хорошую цель и легко расстреливались, как зайцы в чистом поле.

     Преследуя  бежавших  французов, полк на их плечах ворвался во вторую флешь, более укрепленную, чем первая. Иван, совсем не думая об опасности, ураганом налетел на первого попавшегося ему на глаза француза  и пронзил  штыком, почти не встречая сопротивления. Сердце стучало так сильно, что он сам слышал его удары. Ошеломленные быстротой и  неожиданностью, французы начали опять отходить за вершину возвышенности, достиг­нув которую, Иван вдруг увидел на другом конце, в полуверсте, Наполеона. Он сидел на белом коне не­подвижно, как статуя. Позади его, на некотором расстоянии, стояла группа всадников, очевидно - свита. Еще дальше, за свитой, были выстроены гре­надеры, уланы и кирасиры, в любую минуту гото­вые ринуться в бой. Наполеон смотрел на перешед­шие в наступление главные силы союзников, нисколько не заботясь о приближении Феодосийцев. Потом он мельком взглянул на них и, обернувшись к коннице, махнул высоко рукой. Несколько эскад­ронов стремглав помчались в контратаку на рус­ских.

     Иван оглянулся, чтобы хоть бегло определить количество своих сил, но за ним уже никаких под­креплений не было. Раздалась команда: «В карэ!» и остатки бойцов быстро ощетинились штыками, и как раз вовремя: конница была уже в 70 шагах... Грянул залп. Через упавших подстреленных лоша­дей падали задние, многие остановились, создав на некоторое время затяжку атаки. Второй залп окон­чательно отбил атаку, вслед за которой приказано было отступать. Карэ медленно двинулось назад. Отбитая конница быстро перестроилась и опять помчалась на отступавший полк. В это же мгнове­ние где-то, совсем близко, сухо загрохотала артил­лерия. Иван посмотрел назад и замер: на союзные войска, идущие через озеро по льду, посыпались ливнем пушечные ядра. Лед начал лопаться. Что произошло дальше, он не помнит: что-то звякнуло и швырнуло его в сторону. Ружье само выпало из рук Ивана; вихрем неслись сотни лошадей...

     Когда он очнулся, голова его была забинтована и сильно болела; правая кисть руки тоже была, за­бинтована и кровь окрасила ее повязку. Он лежал на носилках под открытым небом среди раненых французов. Многие стонали, но стрельбы уже не было слышно. Была ночь. Он хотел повернуться на другой бок, но едва двинулся, невольно вскрик­нул от острой боли в руке от пальцев до плеча. Как после оказалось, у него были сабельным ударом отрублены два пальца и, очевидно, копытом силь­но ушиблена голова. Через несколько недель его перевезли во Францию, в город Дижон, где он и пробыл до середины октября 1812 года.

     В это время в Париже была попытка к сверже­нию Наполеона и кое-какие подготовительные ра­боты для этого велись и в Дижоне, возле Швейцар­ской границы. Везде царило какое-то замешатель­ство. Иван воспользовался этим, а главное - бро­жением в населении, вследствие поражения Напо­леона под Тарутиным и Малоярославцем и отступ­ления его в критической обстановке. Иван бежал ночью и уже в первых числах ноября, большей ча­стью с помощью попутных французских обозов, добрался до Луцка, где встретил корпус Чичагова. В строй его не приняли: калека. Определили в обоз, но как только завязывался бой, он убегал из обо­за, подхватывал у убитого или раненого ружье и шел «добивать зверя». Так он называл Наполеона за то, что тот бесцельно и беспричинно затевал войны.

     13-го ноября Иван вдруг исчез. Накануне раз­несся слух, что остатки Великой армии бегут к го­роду Борисову и что тут-то можно будет очень легко поймать «зверя». Иван решил сделать это сам лично, так как он хорошо говорил по-французски, выучившись во Франции за 7 долгих лет плена. Он мог пробраться в самую гущу врагов, благо, что состав их был весьма разноплеменный, а тем более, потому, что вследствие отсутствия у них теплой одежды, они кутались во что попало, не исключая одеял, салопов купчих и даже монашеских ряс. Та­кой вид Великой армии невольно вызывал смех, как будто нарочно Провидение показывало всё нич­тожество лжевеликого. Даже французы смеялись сами над собой. Всё это, как нельзя лучше, помога­ло Ивану смешаться с толпой разрозненных непри­ятельских отрядов и, миновав город Борисов, дой­ти почти до деревни Студенки. Он почему-то ду­мал, что Наполеон поднимется к северу вверх по реке Березине, где лед был крепче и река мельче, но, каково было его удивление, когда совершенно неожиданно, он стал свидетелем очень спешной по­стройки французами переправы чуть южнее Сту­денки.

     На заре, 15 ноября, Иван, на своей ледащей ло­шаденке, брошенной кем-то на произвол судьбы, направлялся в деревню Студенку по правому бере­гу Березины. Уже издали он заметил работу сапе­ров, наводивших мост. На левом берегу, на фоне снега, чернели последние силы Наполеона. Они мед­ленно двигались к переправе, едва передвигая уста­лые ноги. Это совсем не было похоже на отступление войск, так как не было ни строя, ни порядка, а шли, кто как мог, абы как. Просто, это была большая толпа народа, растянувшаяся на несколь­ко верст, в которой некоторые ехали верхом, а вда­ли виднелись обозы. Однообразие нарушал только один большой возок, вокруг которого шла гвардия чеканным шагом.

     Иван сразу догадался, что в ней ехал сам «зверь». Подъехать к мосту с западной стороны не представляло больших трудностей, потому что по полю сновали по всем направлениям разведчики и Иван ни у кого не вызвал подозрения, укутавшись тоже во что-то вроде салопа. Чем ближе француз­ские войска подходили к переправе, тем хаотичнее становилась их толпа. На мост ринулись бегом, у кого еще хватало сил бежать, чтобы спасти свою жизнь. Никто из них не верил уже в чудо, и переход через Березину считался единственным средством уцелеть. Слабые тащились едва-едва. Ни у кого уже не было награбленных вещей: всё было броше­но, как ненужное. Только бы добраться до границы и потом уйти домой - думал каждый. Прокля­тия на всех дванадесяти языках слышались со всех сторон, чертыхались все и на все лады, не исключая и гвардии, но она одна, единственная, всё еще сохранила хоть какой-то вид войска.                            

     Когда Наполеон подъехал к мосту, то потребовалось много усилий, чтобы сквозь   сплошную  человеческую массу протолкнуть его возок. Он, видимо, торопился и  это   еще больше волновало толпу, которая начала двигаться уже прямо по льду. Иван  с   минуты  на минуту  ждал налета  конницы Чичагова, ибо медлить было нельзя.

Наполеон был  уже на правом берегу и Иван понимал, что если его сейчас не пристрелить, то такого случая больше не представится.

     Отъехав немного от реки, Наполеон остановил­ся, вышел из кареты и стал смотреть на переправу, скрестивши руки на груди. Казалось, что еще два-три часа и все войска переправятся. Может быть, так думал и Наполеон, но почти в то же мгновение вся черная масса людей на левом берегу ахнула, зашумела и бросилась к реке. Невдалеке с юга, из-за пригорка ураганом летела русская конница, а с севера показались и казачьи лавы. Наполеон, не отрывая глаз от стремительно приближавшихся русских, медленно, молча подходил к возку, а гвардия, отдохнув чуточку на снегу, начала было строиться вокруг, но вдруг остановилась: страш­ный треск ломающегося моста и льда, душу раз­дирающие крики тысяч погибающих людей по­трясли воздух, как залп из десятка батарей. Оста­новилась от страха и кобылка Ивана. Она даже по­качнулась и чуть-чуть не упала.

     Наполеон видел, как его войска давили друг друга; как артиллерия, вместо того, чтобы отра­жать атаку, вмиг обезлюдела и стала добычей рус­ских. Из этих же пушек через несколько минут был открыт беглый огонь по остаткам остатков...

     - Voila! Это тебе, дорогой, даже лучше,  чем Аустерлиц! - громко выкрикнул Иван, привстав на стременах, но Наполеона уже не было: он галопом укатил в Париж. Иван не доковылял до него всего лишь около 30 саженей.

                                                                              *  *

                                                                                *

     - Да-а... От великого до смешного один шаг! - сказал Александр Павлович, - мы, кажется, от­дали ему все долги.

     - И с процентами, ваше величество, - доба­вил подполковник.

     Некоторое время они ехали молча. Александр ясно представил себе этого Ивана, укутанного в салоп, с двумя пистолетами за поясом, на полудох­лой лошадке, спешащего за покорителем всей Ев­ропы, чтобы пристрелить его как гадкого утенка. Картина, действительно, была карикатурная, несмо­тря на весь трагизм, и он едва заметно улыбнулся.

     - Но ты мне еще не рассказал о своем житьё-бытьё в Дижоне. Как тогда там жилось людям? - спросил он Ивана.

     - Как вам сказать, ваше императорское вели­чество ? Жил я не в самом Дижоне, а поблизости, в деревне, у пейзана, крестьянина, значит, а по име­ни он был Жан Ле-Дантю. Жена была у него моло­дая, ласковая такая, хорошая, а сам он был без но­ги:  в  Египетском  походе  потерял. И жилось мне там сытно и весело, и не так уж меня работой дони­мали. А вот суды у них еще рабские: подрался я раз по глупости, а меня в суд. Судья меня и выслу­шивать не стал, а прямо говорит:

     Плати штраф - один франк. А я ему гово­рю: - Он первый меня ударил, потому что... А су­дья стукнул по столу молотком и опять свое: - два франка штрафа или неделя тюрьмы! - Я ему го­ворю: - Вы выслушайте меня, а потом штрафуйте. - Он опять молотком стукнул: - Четыре франка штраф или две недели тюрьмы. - Это, - говорю я, - не дело: вы должны  меня  Выслушать...  - Он опять, как идиот, молотком стучит и еще пуще кри­чит:  - Восемь франков штрафа или три недели тюрьмы.

     Тут я плюнул, достал восемь франков, уплатил и меня выпустили. Что мне было пытаться рассуж­дать с сумасшедшим человеком, так как здоровый судья никогда не позволил бы себе такое безобра­зие и произвол, а у них это считается законом. У них оружие и поэтому они могут заставить хоть всё отдать, а у меня нет. По-моему это - издева­тельство и насилие, и полное беззаконие. Никакой культуры и никакой цивилизации. Тюрьма у них никакого позора не представляет, а скорее наоборот: кто хоть раз посидел в тюрьме - герой, все его уважают, а кто не сидел еще, тот, по всей веро­ятности, соглядатай Фушэ. И в тюрьму было по­пасть легче легкого: налога не уплатил - тюрьма; с женой в кухне повздорил - тюрьма; не похвалил «зверя» за убийства герцога Эгейского - тюрь­ма; с горя или радости напился и на улице мирно прикурнул - тюрьма... Вот и разберись во всем этом... Да, что же это за жизнь?!.. И дома покоя нет: домовой-дьявол крутит!

     - А ты в него веришь? — спросил Александр.

     - Как же не верить?...

     - А налоги, да сборы-поборы разные? С каждым годом всё повышались и повышались, а где конец их повышения - только Богу известно, так как никаких писаных или просто совестливых законов поэтому нетути. Когда я приехал в Дижон, было 10 процентов, потом стало 12 процентов, потом 15, затем 17, 20, 22, а в 1812 году, когда я домой ушел, 25 наложили!  Если бы «зверь» еще год-два поцар­ствовал, то все сто процентов вырвали бы в поль­зу дырявых карманов государственных чиновников. Воруют же все, кому не лень: отпускает, например, правительство принцу Евгению, скажем, десять миллионов франков официально, и расписаться он должен за десять, а на руки ему дают только де­вять миллионов, и выходит, что у доброго десятка два чиновников, через которых пройдут эти день­ги, останется в карманах целый миллион. А они еще с кем делятся. Все там люди так говорили, как один. А заикнуться не смей о таких расходах на ненужные и даже вредные цели. Распоряжаться-то чужими деньгами правительству очень легко: не из своего же кармана! А себе они специальный закон издали, что с них никаких налогов брать нельзя: они-де «Гранд персон»... И всё это после «великой революции! Старики говорят, что после этой самой революции еще хуже стало, потому что все мини­стры и депутаты думают, что «за свободу надо платить». А что она? Товар, что ли, что ею спекули­ровать можно? Voyons!

     - Какая гнусность! Какой цинизм! - прошеп­тал Александр.

     - Там их лозунг «свобода, равенство и брат­ство» написан везде, где надо и не надо: на всех мо­нетах, на правительственных зданиях и на тюрь­мах тоже, - продолжал Иван. - Чуть ли не в об­щественных уборных. А на деле ничего этого нет: ни свободы, ни равенства, ни братства, а есть про­извол, беззаконие и разврат. Вот что! А почему? Да потому, что их свобода есть ничто иное, как произвол: дай свободу - будет произвол, допу­сти произвол - настанет свобода. Точно так же и с равенством и братством. Одно слово - идиотская жизнь...

     А промеж прочего, Наполеона любили. За что? Да за то, что он из Франции великую державу сде­лал. Французы-то все, как один, до чертиков само­любивы, тот же пейзан, крестьянин то есть, всем говорит, что самый гениальный народ - францу­зы, самый ученый - французы, самый умный - французы, самый культурный - французы! А у

* Герцога Энгиенского

нас, в России, этому верили: звали их да немцев в учителя да в командиры полков. Что не генерал, то фон-дер-Вурст, что не...

     Государь крепко сжал губы, прищурил левый глаз, а правым посмотрел куда-то в сторону. В гла­зах подполковника блеснула огненная злость. Всё это Иван заметил.

     - Простите, ваше императорское величество, если что я не так сказал!

     - Нет, ты  сказал именно  «так»... Ты прав: у нас как я теперь убедился, вполне достаточно сво­их генералов. Говори мне всё, что у тебя в голо­ве и в сердце. Мне нужна  правда из гущи моего народа. Чистая, простая правда, которую мне ед­ва ли кто скажет из приближенных.

     В глазах подполковника, как «вдали за рекою потух огонек»: они стали умиленными и на устах проскользнула деланная улыбка.

     - Я  хочу  видеть и  знать всю жизнь тех, о ком я должен заботиться, - продолжал Александр. - Я такой же человек перед Богом, как и все: я телом болею теми же  болезнями,  что и простые люди, жить я тоже не буду дольше, чем мне поло­жено, а душой я страдаю даже больше многих, так как больше понимаю тот долг, который возложил на меня Всевышний. Поэтому я должен делать бла­го, и в первую очередь... Какое?....

     - Крестьянам дать волю, ваше императорское величество. Не свободу, а волю! - отчеканил вдруг Иван.

      - Да, верно! Я об  этом уже думал, но была война. Уже для этого одного стоит жить!

Он повернул голову в сторону и стал смотреть в даль, о чем-то сосредоточенно думая.

     - Ваше величество, разрешите напомнить вам, по вашему приказанию: время обеда уже насту­пило, - вмешался адъютант.

     - Да?  Так скоро прошло время. Ну, давайте обедать. Где же остановка? В этой деревне?    

- Они подъезжали к небольшому селу.

     Карета въехала в улицу, на которой суетились военные и крестьяне - жители села. Через несколь­ко минут она остановилась; государь вошел в при­готовленную для него избу, а Ивана адъютант по­вел в расположение конвоя. Там уже раздавали обед и Ивана радушно встретили, уступив даже очередь у котла и снабдив всем полагающимся солдату сервизом: ложкой, котелком, манеркой и пр. Отдыхал он после обеда тоже с конвоем на от­веденном ему месте, на соломе возле гумна. Там он и поспал вдоволь, после не в меру сытного обеда. В дальнейший путь тронулись около трех часов дня. Иван ехал уже с конвоем при кухне, где он на­просился чистить картошку. А то, гляди, руки со­всем перестанут работать - разучатся, да и сам со скуки с ума сойдешь, - как говорил он.

     К десяти часам вечера путешественники при­были на ночлег в город Великие Луки. Свита и конвой, наскоро поужинав, уснули, а Александр до ча­су ночи разбирал полученные в этот день донесе­ния. Уже, ложась спать, он вспомнил об Иване и сказал дежурному офицеру:

     - Я обещал довезти унтер-офицера Поддубного до его дома. Дайте ему лошадь в его собствен­ность и напишите губернатору Псковской губер­нии, чтобы дал ему корову и починил избу,  если надо. Не забудьте же самое главное, что я вам по­ручил:  срочно  потребовать от Комитета по улуч­шению быта крестьян законченный текст манифе­ста об освобождении крепостных. Это всё. Спокой­ной ночи!

     Из-за больной ноги Ивану дали не верховую лошадь, а купили упряжную и бричку у купца в этом же городе. Напутственное слово сказал адъю­тант Вербов:

     - Государь благодарит тебя за службу и при­казал восстановить твое хозяйство, если оно этого требует. Я вспомнил тебя теперь: ты служил в од­ном полку, и даже в одной роте со своим родным братом. Я помню, как вы забавляли весь полк пе­снями и плясками в походе. Я доложил об этом го­сударю. Кстати, старайся никогда не говорить о своей жизни во Франции: там очень много того, что вредит России. Ведь ты сам говоришь, что у них не свобода, а произвол. Так ведь?

     - Так точно,  ваше высокоблагородие. Живут там без ума, не понимают, что настоящая жизнь не то.

     - Что значит:  «не то»? не понял подполков­ник.

     - Не то, что есть только у них, и не знают они, зачем на свет родились, зачем делают то, что нико­му не нужно... Вот, хотя бы эта война: кто выиграл рай на земле? Никто. Жили плохо, а теперь еще хуже: сироты, погорельцы, калеки. Там у них всё крутит новая книга... Как его? .. Сан-Семёна,