Вторая вечность

                                                     Вторая вечность

     Какая это была чудесная ночь! Если бы я был писателем-натуралистом, то безусловно описал бы ее в каком-нибудь вдохновенном романе. Мы были очарованы ею. Почти над головой ярко светила полная луна, было тихо, тепло и торжественно... Вдали чернел небольшой лес, казавшийся ночью каким-то таинственным, полным жизни, затаившей­ся в нем. Влево блестела река, извиваясь среди хол­мистой местности. Верилось, что там, на берегу этой реки, возле леса, сейчас сидят русалки и поют песни. Они расчесывают свои длинные волосы и ждут неосторожного рыболова.

     Вправо далеко виднелись тысячи крохотных светлых точек. Это светились уличные фонари го­рода. В этом небольшом городе, где мы работали, говорят были найдены шахтерами, в недалеком прошлом, очень странные предметы, никак не по­хожие на ископаемые древности: рельефные от­печатки на камнях каких-то сложных аппаратов, платиновые нити, расположенные в правильном геометрическом порядке, кусочки урания, вкраплен­ные в странного вида коробки из тугоплавкого стекла, состав которого так и не удалось устано­вить. Всё это навело ученых на мысль, что на зем­ле когда-то существовала высококультурная жизнь человека, но погибшая в страшной катастрофе. Такие предположения давно уже были высказаны в научных трудах, но ничем не были подтверждены до тех пор, пока не нашли эту удивительную находку.

     Еще дальше за городом, по небу двигались два маленьких, едва заметных, огонька, белый и красный, - это летел громадный пассажирский аэроплан. На нем с полсотни состоятельных людей спешили куда-то, чтобы попасть на утро к наме­ченной цели.

     У меня на мгновение мелькнула мысль, что в наше время, при далеко несовершенных техниче­ских конструкциях самолетов, жизнь летящих каж­дую секунду может внезапно оборваться при ка­кой-либо неисправности мотора. Думали ли они об этом? Наверное нет, а были все поглощены ско­рой встречей с близкими или друзьями и уже ви­дели себя благополучно выходящими из самолета на месте прибытия...

     Вдруг, откуда-то издалека донеслась песня. При таком чистом воздухе и ночной тишине легкое дви­жение ветерка может принести звуки за несколь­ко тысяч футов, то есть, я с женой, мой друг тоже с женой и "дядя Ваня", прервали свои разговоры и прислушались. Песня лилась, как в старые времена в деревнях, широко по простору и всё сразу ожи­вало. Мне вспомнилась такая же песня во время гражданской войны в России. В 1919 году я слы­шал, как пели добровольцы, отдыхавшие вокруг костра:

                                 "За Россию и свободу,

                                   Если в бой зовут,

                                   То Корниловцы и в воду,

                                   И в огонь пойдут!

                                   Вперед на бой!

                                   Вперед на бой!

                                   На бой, кровавый бо-о-ой'"

     Какой-то звонкий тенор долго тянул последнее "бо-о-ой!", разносившееся по всей шири Донской степи. Я поделился этими воспоминаниями со сво­ими собеседниками, на что "Дядя Ваня" ответил, задумчиво глядя на далекие огоньки города:

     - Да, тяжелые были времена. Очень тяжелые и сумбурные. И всё же, кое-что хорошее, незабыва­емое, я вынес как раз осенью 1919 года... Кстати, вы знали доктора Клочкова?

     Мы молча отрицательно покачали головами. Тогда дядя Ваня продолжал:

     - Это тот самый Клочков,  который дважды был расстрелян в СССР, но умер в 1960 году в воз­расте 89 лет. Здесь он жил, кажется, на 2-ой улице невдалеке 3-го авеню, в каком-то помещении для магазина, задрапированном пыльными портьерами. Очевидно, ему трудно было найти на первом этаже дешевую комнату, а в полуразвалившемся магазине он  чувствовал себя свободно, так как помещение было действительно просторное.

     Жаль, что вы его не знали: был удивительный человек: в 1895 году он закончил медицинский фа­культет и вскоре уехал в Индию. В 1904 году он работал врачом в полевом лазарете, во время рус­ско-японской войны, на фронте. После войны он опять уехал в Индию, но не надолго, а поселился в Москве, кажется, в 1910 году, а в 1914 году он опять был на фронте, но уже доктором медицины, защитив диссертацию в том же 1914 году, как раз перед войной.

     После развала фронта, он возвращается в Мо­скву, где живет впроголодь, так как уже летом 1918 года там даже рабочим выдавали по 50 граммов хлеба в день, да и то с перебоями, а хлеб-то тот был со жмыхами и еще с чем-то. Голод вынуждает его бежать из Москвы на Юг. Во время такого по­бега его поймали и он был расстрелян красногвар­дейцами-партизанами, орудовавшими тогда в так называемой "нейтральной зоне", находившейся ме­жду РСФСР и оккупированными немцами землями юга России.

     Ниже я передам, как он сам рассказывал нам об этом у себя, в своем номере гостиницы, в городе Ростове на Дону. Здесь он прочитал три лекции о значении внушения и самовнушения, о лечении словом и гипнозом, и на лекциях демонстрировал образцы такого влияния. На первой же лекции он предложил интересующимся пройти бесплатно очень краткий курс изучения "психиатрии" у него, на что с радостью откликнулось много желающих, в числе которых был и я. Всего он провел 6 уроков, при­мерно по 3 часа каждый. Надо ли говорить, что эти уроки мной не забыты и до сегодняшнего дня!..

     Уже с утра у входа в отель, где он жил, соби­рались "чающие движения воды", главным обра­зом, старушки, но были и люди среднего возраста. Это были действительно больные, которых он пред­варительно выслушивал и осматривал, как врач, а потом, отобрав таким образом человек 15-20, по очереди приглашал к себе в номер и на них демон­стрировал нам свое внушение. Помню, одной из первых была прилично одетая женщина, лет 40-45. У нее много лет была мигрень, причем эта болезнь повторялась почти ежедневно, то в сильной, то в слабой степени. В тот день она мучила ее особенно, очевидно, от волнений и сомнений в излечении.

     Вот яркий пример нервного расстройства: бо­лезнь тройничного нерва, - говорил нам Клочков. - Если не было травматического поражения, пов­реждения, что, конечно, чрезвычайно трудно ис­править, то это самая легкая болезнь для излече­ния внушением. Больная, смотрите на меня очень сосредоточенно, - сказал он ей и взял правой ру­кой за оба виска, закрыв ей таким образом глаза. Потом левой рукой дотронулся до темени.

     - Доктор, вы сильно мне давите голову, - по­жаловалась больная.

     - Когда еще она у вас сильно болела? - спро­сил он, не ослабляя давления, что было видно по ее лицу.

     - Позавчера.

     - А вчера?

     - Немного... Мне больно, доктор... - уже умо­ляла она.

     - А сегодня с утра болела?

     - Да,  - не столько  ответила она,  сколько простонала.

     Он снял с ее головы руки и взял за плечи. Не больше полминуты он смотрел ей прямо в глаза и сказал твердым, решительным голосом:

     - У вас больше никогда не будет болеть го­лова: ваш тройничный нерв вылечен... Он был толь­ко сдвинут в сторону и я его выправил. Можете идти.

     И он даже как будто подтолкнул ее к выходу.

     - А... сколько я вам должна, доктор? - не­решительно спросила она.

     - Я никогда и ни с кого не брал за лечение: это милость Бога и я, как врач, честью обязан из­ливать ее на страждущих,  нуждающихся во мне. Давали, что могли или  что находили возможным  дать, а с вас и этого не могу взять, так как на вас я показал способ полного излечения мигрени. Миг­рень не болезнь, говоря строго, а каприз изнежен­ных натур. Идите с Богом...

     Когда она ушла, он нам сказал:

     - Никакого выправления  нерва я  не сделал, сказал это только потому, что она мне верит без­гранично и никогда у нее не будет болеть голова; силой веры, рожденной моим авторитетом, я вну­шил ей мысль "исцеления" в кавычках. И, поверьте, она никогда не будет чувствовать боли.

     Он не ошибся: примерно, два года спустя, ко­гда уже была в Ростове советская власть, мне встре­тилась на улице эта женщина. Она меня не узнала, но я ее узнал, извинился и напомнил о лечении мигрени у Клочкова. Она сразу оживилась и с ра­достной улыбкой воскликнула:

     - Ах, помню, помню!  Вы тоже были там?.. Да, да, он меня вылечил! С тех пор у меня никогда не болела голова, ей-Богу! - она побожилась, как будто я мог ей не поверить или же у меня было такое выражение лица, что она могла заподозрить меня в недоверии.

     Результат лечения внушением сказывался чуть ли не мгновенно.

В конце последней лекции к Клочкову подошел какой-то крестьянин и сказал:

     - Простите, но можете ли вы вылечить мою руку?

     В его глазах блестело в одно и то же время и отчаяние, и ненависть, и неверие.

     -  А что с вашей рукой? - спросил Клочков, отрываясь от послелекционных разговоров со слу­шателями тут же в зале.

     - Второй год бездействует. Никак не могу ра­ботать... Стала как плеть. Жизнь не мила!

     - Сколько вам лет?

     - Тридцать осьмой.

     - А ну, дайте сюда вашу плеть.

     В группе, стоявшей вокруг, раздался смех. Улыб­нулся и сам Клочков. - А ну-ка, подержите ее так! - Он вытянул ее прямо перед собой. Рука осталась вытянутой и не опускалась. В зале вдруг наступила абсолютная тишина. Клочков присталь­но смотрел в глаза изумленного крестьянина, потом приказал. Вот именно, приказал, а не сказал:

     - Подними руку вверх!

     Крестьянин послушно поднял свою больную руку, так же пристально глядя в глаза доктора.

     - Положи ее себе на голову!  - продолжал Клочков. Рука легла на голову.

     - А теперь иди домой и начинай работать. Больной руки нет, у тебя обе руки здоровы и силь­ны! - Он хлопнул бывшего больного по плечу и повернулся к тому, кому не ответил еще на вопрос.

     Крестьянин медленно шел, то сгибая, то разги­бая, то поднимая высоко вверх свою руку, всего лишь пять минут назад висевшую, действительно, как плеть.                                                     

     Перечислить все случаи излечения внушением без усыпления нет возможности. За неполных три недели своего пребывания в Ростове, Клочков их сделал не менее сотни, а то и больше. Такие бо­лезни, как повышенное кровяное давление, сердеч­ные перебои, все виды истерии, психические недо­могания и пр. вылечивались им в течение одной - двух минут. Расскажу еще один случай, от кото­рого даже присутствовавшие при этом врачи в недоумении разводили руками.

     На второй лекции, говоря о массовой психозе, он иллюстрировал это следующим опытом: попро­сил всех смотреть на молочные абажуры электри­ческого освещения зала. Зал был освещен трид­цатью, большого размера, круглыми колпаками, внутри которых горели сильные лампы, но всё же на них можно было смотреть без утомления глаз.

     - Старайтесь не моргать... Смотрите, как буд­то стараясь что-то рассмотреть... Вы  видите, что белый  цвет начинает чуть-чуть  зеленеть...  Всмат­ривайтесь  внимательно.   Вы замечаете, что цвет становится всё зеленее и зеленее?  Теперь все уже видят ясно выраженный светло-зеленый  цвет всех ламп. Не правда ли?

     Очень многие ответили утвердительно. Я сам, бывший там в это время, ясно видел, как менялся цвет молочных абажуров из чисто белого в светло-зеленоватый.

     Клочков продолжал: - Теперь зеленый цвет начинает светлеть, блекнуть... Как ни старайтесь увидеть еще зелень, ее уже нет. Свет опять белый.

     Вдруг раздался истерический крик:

     - Нет!  Он еще зеленый! - и кто-то упал на пол и забился в конвульсиях. Клочков моментально подбежал к упавшей женщине, лет тридцати, схва­тил за обе руки и очень громко крикнул:

     - Перестаньте кричать! Лежите смирно!  Как вас зовут?

     Упавшая сразу перестала дергаться, тихо ле­жала на полу и еле слышно ответила:

     - Вера... Ивановна... Бучина.

     - Тогда вставайте, я дам вам покой. Хотите воды?

     Она отрицательно покачала головой. Он уса­дил ее на ближайший стул и через две-три минуты попросил кого-либо из публики проводить ее домой. Она ушла, в сопровождении двух офицеров. После ее ухода лекция продолжалась. Случившийся при­падок он объяснил прирожденной болезнью эпи­лепсией, что подтвердили и бывшие здесь врачи, но Клочков добавил, что никогда нельзя впавшего в эпилептический припадок сразу привести в нор­мальное состояние. Здесь же это было возможно потому, что она, видя "чудеса" внушения и зная голос лектора, сразу повиновалась ему в подсозна­нии, что еще раз является доказательством нашей второй жизни - подсознательной.

     Каждый человек двойственен: один тот, кото­рый знаком нам, которого знают в семье, на рабо­те, в обществе. Другой тот, которого не знает никто, кроме его самого: это его личное "я", никому неизвестное. Поэтому мы никогда не можем с уве­ренностью сказать, как будет вести себя человек, если дать ему свободу действий и полную ненака­зуемость. Примером этому может быть тот русский солдат, который, добровольно, рискуя своей жи­знью, выносил с поля битвы тело офицера, после февральской революции и стрелял своему коман­диру в спину.

     - Впрочем, когда меня  поймали красногвар­дейцы, - рассказывал нам Клочков на своих уро­ках в гостинице, - меня там же, в степи, присудили "военно-полевым судом" к расстрелу. Приговор, бы­ло приказано, привести в исполнение немедленно. Для этого вызвали двух солдат "карательного" от­ряда и возложили на них эту обязанность.

     - Приказ  Реввоенсовета  энской  дивизии  - прочитал им политрук и добавил: - Вывести по­дальше за бугор и расстрелять. Шагом марш! - И повели меня, раба Божия,  эти  два молодца,  как видно, из числа дезертиров Западного фронта. Ру­ки мои были предварительно связаны сзади на спи­не так, что веревки впились, как пиявки. Шел нуд­ный осенний дождь и мы шлепали по вязкой грязи, едва  передвигая ноги. Пройдя  околицу и чей-то большой заброшенный фруктовый сад, мы вышли в открытую холмистую местность. Невдалеке вид­нелся лес, как казалось, очень густой  и длинный, краем скрывавшийся где-то в дали.

     - Покурить бы, - сказал я конвоирам.

     Они продолжали идти молча, никак не реагируя на мои слова, как будто я ничего не сказал.

     -  Покурить хочется... Дайте покурить,  това­рищи, - повторил я, задерживая шаг.

     Шедший справа тоже задержал шаг и посмот­рел на меня, но ничего не ответил.  Шедший слева достал из кармана пакетик махорки.

     - Покурить можно... Почему не покурить. - сказал он, но, продолжая идти с винтовкой напере­вес, не мог свернуть "козью ножку". Так мы брели молча, медленным шагом, до тех пор, пока дере­вушка, где был штаб "дивизии",  не скрылась за бугром. Мы понимали: остановиться и дать мне "цыгарку", что могли увидеть из деревни, посчиталось бы контрреволюцией и могло плохо кончиться для моих конвоиров, поэтому мы, в молчаливом согла­сии, шли под укрытие. Но и под укрытием остано­вились не сразу, а  прошли еще дальше, когда левый конвоир - крестьянин лет под сорок, как старший конвоя, отдал приказ остановиться. Мы остановились на опушке леса и он стал крутить цыгарку.

     - Ты сам откуда? - спросил он меня,  хотя хорошо знал устав  военной службы, что  никому не разрешалось говорить с арестованными, тем более с осужденными на смерть. В  нем  всё-таки говорила русская натура, а так как была уже свобо­да и всем всё дозволялось, и мы были вне контро­ля наших действий, то он, так сказать, имел полное право  поинтересоваться  мной. Я ответил. В  это время он пытался всунуть мне в рот цыгарку, но сразу  сообразил, что ее надо будет вынимать и опять всовывать по несколько раз, сказал другому конвоиру - молодому парню: - Эй, развяжь-ка ему руки, пущай покурит... Чай, тоже человек.

     Тот, не медля, развязал мне руки, которые бы­ли в сине-багровых полосах от веревок. Я взял цыгарку и стал курить, не затягиваясь, так как ни­когда в жизни не курил. Прикинуться курящим входило в мои планы спасения.

     - Конечно, я - человек. А вот жизнь-то наша - копейка. - говорю я.

     - Брат на брата идет с топором. А за что? Что не поделили, или почему не поладили?  Бог весть!.. На войне убивают, когда, например, немцы к нам в Россию врываются, это понятно, а вот если, скажем, Иван в Бога не верит, а Степан верит, то разве за это убивать можно?.. За это даже на ку­лаках драться большой грех! Пусть живет каждый так, как сам верит, никому от этого вреда нет. Че­ловек на человека не похож:  кому нравится поп, кому - попадья, а кому попова дочка. Ведь верно?

     - Это   верно,  - ответил  крестьянин,  глядя куда-то вдаль. Он вытер ладонью свое мокрое от дождя лицо и кивнул головой, показывая, что надо нам идти дальше. И мы опять зашлепали по грязи по  направлению к лесу.

     - За что же тебя осудили? - продолжал ин­тересоваться  он.

     - За что? - переспросил я. - Да за то, что я в Бога верю и от голодухи на Дон шел, а меня   за шпиона сочли. А какой я шпион, когда я - док­тор, всю жизнь  людей лечил, да с бедных денег не брал?

     - Дохтур, говоришь?.. - Он взглянул на меня с уважением. - А может шпион?

     - Шпионы всегда работают там,  где могут что-то узнать, а что я могу узнать о красных, уходя от них домой? Ничего. Да и судили-то меня не русские, а иностранцы, которым  Россия  поперек горла стала. Им надо убивать всех русских: се­годня меня, а завтра убьют тебя, тоже ни за что; только потому, что ты русский! Отнимут у тебя вот эту винтовку и из нее же тебя прихлопнут.

     Молодой парень вопросительно посмотрел на меня исподлобья и покрутил головой, мол, - Ну и ну!

     Он не проронил ни одного слова за всю дорогу и трудно было догадаться, что было у него на уме и кто был он в действительности.

     - Ну, будя, - сказал крестьянин, - ты стой здесь, а я сам всё сделаю.

     И, обращаясь ко мне, добавил: - Иди прямо вон туда! - и штыком указал на лес. Я пошел, а он подождал немного и тоже пошел за мной на расстоянии 10 шагов, продолжая держать винтов­ку наперевес. Так мы шли молча до тех пор, пока не вошли внутрь леса.

     - Погоди! - крикнул он мне. - Уходи отселева прямиком  этим лесом по этой стежке. И  чтобы тебя никогда здесь не было!.. Слышишь?

     Я, молча, кивнул головой и хотел было идти, но он остановил меня: - Погоди еще! Если ты дохтур, то скажи, отчего часто мутит меня, словно с похмелья.  Голова кружится,  вот-вот упаду?

     - А что болит?

     - Ничего не болит. Только дурно становится. Он медленно подходил ко мне, не опуская вин­товки. - Иногда в кишках схватывает.

     - А по утрам сосет в подложечке? - спраши­ваю его.

     - Сосет, а аппетит пропал. Оттого и слюна идет с тошнотой.

     - Глисты у  тебя, дорогой. Пойди  к своему доктору и пусть он тебе их выгонит.

     Он стоял молча, как ошеломленный чем-то страшным. Мне показалось, что его так не испугал бы рак желудка, чем безобидный глист.

     - Черви, говоришь, у меня?.. Беда-то какая!.. Откуда?.. От роду такого у нас никогда в семье не было, а тут... - Он вставил крепкое словцо и мах­нул мне рукой: - Иди, уж!

     Я покорно, деловым шагом, пошел в глубину леса, а он стоял и смотрел мне вслед. Минуты че­рез две за моей спиной раздался выстрел, потом другой. Я обернулся Крестьянин спокойно стоял всё на том же месте и стрелял в землю. После тре­тьего выстрела он пошел обратно в деревню.

     - Со вторым моим расстрелом дело обстояло значительно проще, - продолжал рассказывать нам Клочков. - С полевым лазаретом и ранеными сол­датами я застрял в Ялте. Конечно, арест и приговор "тройки":  высшая мера социальной защиты. В за­стенках Че-Ка - впоследствии ГПУ - нельзя было уже говорить с конвоирами, а расстрелы совершали специальные палачи, от которых никто не мог да­же минуты ждать промедления. Осудили, как всех "недоброжелателей", заочно. В три часа ночи выз­вали из камеры и какой-то чекист, с револьвером в руке, повел меня во двор, где уже были другие арестованные, а у ворот стоял грузовик. Кругом группы осужденных стояли солдаты с винтовками без штыков. Медлить было нельзя: из толпы вы­бираться не было никакой возможности и, когда мы были посредине двора, я развернулся и ударил своего конвоира. Глаза наши встретились. Две се­кунды было вполне достаточно, чтобы он подпал под мое влияние.

     - Стреляй в кончик уха! - тихо, но внятно сказал я ему и бросился бежать к грузовику. Он послушно выстрелил и вот вам легкие следы его ловкого выстрела. (Он нам показал свое, слегка изуродованное ухо). Я, конечно, упал, но так, чтобы кровь из простреленного уха текла по щеке и шее. Мысль моя работала, как никогда. Все нервы и во­ля были напряжены до предела. Я боялся, что он еще раз в меня выстрелит, но сила моей воли по­бедила. Потом меня как убитого, бросили в маши­ну, куда посадили и всех осужденных, и повезли далеко за город. Там их перестреляли как куропа­ток. Меня сочли за убитого, так как крови я не жалел и выпустил ее больше литра.

     - Вам, может быть, покажется всё это стран­ным, но если бы вы вникли в строение человеческо­го тела, то процесс его развития, а тем более все его функции, по крайней мере, в сотни тысяч раз сложнее и чудеснее, чем мое театральное притвор­ство убитым, тем более ночью и в группе несчаст­ных жертв, да еще у полупьяных палачей. Надо только верить в силу своего духа и тогда любое чудо возможно. Человеческая душа точно так же совершенна, как его физическое и умственное раз­витие, по сравнению с любым животным. Собаки, например, чрезвычайно умные животные, но они ни говорить не могут, ни додуматься до чего-либо разумного. Обезьяны же, говорят, еще глупее собак, хотя от них и произошел человек. Форму­ла: "Я хочу - ты должен", не простая фраза, а це­лая наука, о которой мы только-что начинаем ве­сти серьезные исследования. И, если вдуматься да поразмыслить, то каждый скажет, что вся наша жизнь есть чудо.

     Кончилось же всё это избиение тем, что палачи сейчас же уехали обратно, а я еще до рассвета ушел, как принято, в неизвестном направлении. Из разговоров убийц я понял, что рано утром они вер­нутся с рабочими закапывать тела убитых и пото­му я торопился. Кстати, прихватил и одного ране­ного, тихо стонавшего. Отнес его в укромный уго­лок, несколько сот метров от места убийств, сделал ему перевязку и сказал, чтобы лежал тут весь день, а ночью постарался бы уйти куда-нибудь или уе­хать к себе домой, если не потеряет силы. Что с ним потом было - не знаю. Думаю, что он спасся и жив доныне.

     Я же за целый день прошагал не менее пятиде­сяти верст и к вечеру был в каком-то хуторе, где меня накормили и приютили на ночь. Ту ночь я спал больше 10 часов. Засыпал под песни местных девчат и мальчишек, певших пародию на извест­ную народную мелодию:

                                "Восемь партий, один я,

                                Куда ветер -  туда я.

                                Вот политика моя!

                                     Правые, левые,

                                     Красные, белые...

                                     Разобраться в них нельзя."

     Итак, господа, сегодня наше последнее свида­ние: через два дня я уезжаю. Пожелаю вам всем всего, всего хорошего; Помните же то, что я вам говорил. Главное: никогда не отказывайте никому в просьбах. Если вас будут просить что-либо для себя - сделайте. Если же будут просить вас о ком-либо другом, то здесь вы можете думать и поступать, как вам подскажет ваша совесть, но всё то, что вас будут просить, касающееся прямо и не­посредственно для просителя, - делайте, не заду­мываясь, но, конечно, только добро! Помните, что сказано в Евангелии: "Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся". И, на­конец, братья мои, что только то истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте,!" (Послание Павла к Филиппийцам, 4 гл 8 ст).

     Мы расстались с доктором Клочковым так, как будто умирал родной отец. Признаться, я тоже плакал... Не знаю, почему.

     - Очень просто и понятно: потому, что минут­ная человеческая жизнь - только мимолетная встре­ча наших душ, - сказал я.

     - Да, да! - оживился дядя Ваня. - Он так и говорил: Душа человека живет всегда, так как это - частица Творца. Она никогда, не рождалась и никогда не исчезнет. Ее физическая жизнь на зем­ле только миг, разделяющий всё бесконечное прош­лое от ее бесконечного будущего, и это будущее - наша  вторая вечность.  Первая вечность была до нашего рождения, а вторая грядет и настанет по­сле смерти каждого из нас.

     - Вы верите этому?

     - Верю!

                                                                                         Вл. Дордополо